Скандал в поезде. Ребёнок утащил чужое, яжмать… похвалила. «А мы думали, это общее!» - его мать объяснила, почему я жадный

Светлана - человек особой конструкции: у неё всегда с собой влажные салфетки, запасное настроение и настороженность к реальности. Вместе они представляли собой некий дуэт, почти что разведгруппа: одна - радостная, вторая - подозревающая.

Поезд был ночной, фирменный, с синими шторами, прокуренными перронами и какой-то безнадёжностью в рельсах. В их купе подселили ещё пассажиров: женщину неопределённого возраста с лицом, как будто её много лет учили молчать, и ребёнка - мальчика лет семи, вечно жующего, как жвачку, пространство.

Мама - женщина воспитанная. Взяла в дорогу всё, что полагается приличному человеку: печенье с вишнёвым вареньем, орешки в сахаре, мармелад без химии, вафли, которые покупают не из голода, а из ностальгии. Всё это было упаковано в пакет, завязанный бечёвкой, что-то среднее между гуманитарной помощью и приношением богам.

- О, это моё любимое! - сказал ребёнок, когда мама достала печенье.

- Возьми, конечно, - сказала мама. - Угощайся.

Мама у меня добрая. Не та, что печенье прячет в рукав и говорит: «Осталось одно, прости». Она верит в человечество, как будто оно ей лично ничего плохого не сделало.

Женщина - мать ребёнка - на это ничего не сказала. Сидела с тем же лицом, на котором можно было бы писать карандашом и не бояться, что сотрётся.

- Вы не против, мы сходим в вагон-ресторан? - спросила мама у неё.

- Да, конечно, - ответила та. Её голос был как дверь, которую давно не смазывали.

Они ушли. Поели. Вернулись.

А в купе пахло как в гастрономе перед закрытием. Пакет с печеньем зиял пустотой. Исчезли орешки, пропали вафли. Даже одинокий леденец, который мама оставила «на потом» - и тот исчез, будто никогда и не существовал.

Ребёнок сидел с лицом победителя.

- А что у вас ещё есть? - спросил он, смачно облизывая пальцы.

- У нас? - переспросила Светлана.

Мама молчала. Молчание её было звенящим, как в соборе перед началом службы.

- М-м… - сказала она наконец. - Была ещё груша. Но, видимо, тоже «любимая».

Женщина - мать - по-прежнему молчала. Как будто воспитывала не сына, а тень.

Они сели. Ехали. До самой станции никто не говорил ни слова. Даже ребёнок, будто почувствовал, что съел не просто еду, а что-то важное: доверие, атмосферу, спокойствие.

Светлана потом сказала:

- Понимаешь, это как если бы тебя позвали в гости, а ты бы залез в холодильник и съел курицу, которую хозяева хотели испечь на день рождения сына. А потом бы спросил: «А где торт?»

Мама кивнула, но ничего не ответила. Её печенье было съедено. А с ним - и вера в то, что в поездах люди всё ещё немного братья.

Я много чего видел в жизни. Видел, как люди теряли деньги, паспорта, зубы, но оставались людьми. Видел, как ругались из-за сидений в кино и как дерутся в очереди за черешней. Но чтобы ребёнок сожрал чужое печенье и спросил, что ещё есть - это не хамство даже. Это диагноз. Диагноз эпохи, в которой вежливость - атавизм, а совесть - мифологический зверь вроде василиска.

Мать этого мальчика сидела, как манекен с функцией дыхания. Ни «спасибо», ни «извините», ни «я вас научу, сынок, что чужое брать нельзя».

И главное - никто не ругался. Потому что у некоторых ругаться считается неприличным, а хавать чужое - вполне себе в рамках. Возмущение теперь называют токсичностью. А воспитанность - слабостью. Не скажешь же: «Извините, а почему ваш ребёнок ест, как Суворов в походе?»

И вот сидим мы с этой историей. Не мамой, не Светланой, а я - как свидетель преступления против морального кодекса купейного путешествия. Печенье вернуть невозможно, чувство неловкости - навсегда. Главное - никто никому не обязан. Ни слова, ни извинения, ни даже остатка мармелада.

Поезд ушёл. Совесть осталась на перроне. Только не у тех, кто её потерял.

Источник: Дзен-канал “Запах книг”